Райгард. Уж и корона - Александр Ковальский

– И нельзя сказать, что они кончились. Но ты – ты первенец. Ты еще можешь попробовать. Ты и эта девочка. Эгле. Или то, что ждет нас всех за Чертой, затопит этот мир без остатка.

Стах выскочил из покоя, так и не найдя в себе слов для ответа.

…О, как же Стах его ненавидел! За все сразу: за твердый нездешний выговор, за синие узкие глаза, так похожие на его собственные, за уверенность в словах и движениях, за постоянное ощущение себя ничтожеством и глупцом. За непрошибаемое спокойствие, с которым он встречал нападки новоявленного старшего брата. За то, что этот чужак, пришлец, язычник чувствовал себя в родовом замке Ургале, как дома: рылся в библиотеке, хозяйничал на стайнях, подолгу лил воду в умывальне, гонял слуг, по-свойски, хотя и почтительно, обращался с Вежисом, и опекун, о ужас, платил ему неподдельной любовью. Так, что сразу было видно: он вырастил Юргена точно так же, как вырастил и его старшего брата, и одному богу известно, как у немолодого, в общем-то, дядьки получалось столько лет делить свое внимание и любовь между двумя детьми, живущими порознь, да еще и достаточно далеко друг от друга.

А еще он ненавидел его из-за Эгле.

Как-то сразу, едва только Юрген появился в Ургале, выяснилось, что они с Эгле давно и прочно знакомы и даже дружны. Хотя, подумав хорошенько, Стах едва ли назвал эти отношения дружбой. Но внятных поводов для беспокойства не было, не верить Эгле он не мог – они помолвлены, а она высокородная паненка, как он может ее подозревать хоть в чем-то.

Они встретились странно, неожиданно. Но – если бы тогда у Стаха достало времени подумать хоть немного, он бы понял, что так все и замышлялось.

Была середина октября, счастливые, наполненные прощальным теплом дни бабьего лета с их серебряными паутинками и криками отлетающих в вырий птиц. Стах отправился конно в Резну, одно из младших имений майората. Там был коллегиум и большая библиотека, гораздо больше домашнего собрания книг в Ургале, и Вежис, уехавший туда неделю назад, внезапно занемог и просил прислать за собой возок: ехать верхом опекуну было не под силу. Стах не удержался: ветер, неяркое последнее солнце и хлопанье птичьих крыльев на болотинах манили так, что не было сил сдержаться. Он выслал возок, а сам поехал конно, и ночевал в лугах у костров, и стрелял дичь на болотах, и иногда, очень редко, заезжал в деревни – маленькие, далеко отстоящие от тракта погосты, – чтобы купить хлеба и, если повезет, сыра и молока. И хотя до Резны было всего трое суток неспешной езды, в конце-концов это путешествие начинало казаться ему чем-то вроде сказки. Едет-едет королевич конный, золотая на челе его корона, каменное сердце в груди…

И, сидя ночью у костра или глядя поутру на ползущий по земле синий, как дым, туман, Стах думал о том, что никто, в сущности, не виноват в том, что с ним случилось такое. Обвинять отца он не мог – это было бы кощунством. А Гядре – всего только женщина. И он не вправе судить их, и ненавидеть своего брата, потому что как же можно ненавидеть человека, о котором ты ничего, совсем ничего не знаешь, – только то, что он существует на свете.

Резна встретила его дождем и мокрым парком, и клекотом воды в каменных водостоках. Оказалось, что это не маенток и не замок, а кляштор, больше похожий на крепость. Только на башнях не было крестов. А в надвратной браме полно стражников – крепких монахов, одетых в серо-синие хабиты, под которыми отчетливо проступали кольчуги.

Чувствуя себя не слишком уютно под нацеленными самострелами, Стах прокричал свое имя, и тогда к нему вышел пахолок – мальчишка, одетый, как и все здесь, в темный хабит. Решительно взял Стахова жеребца под уздцы и повел через подъемный мост, а потом через внутренний двор – широкий, замощенный крупным булыжыником. И все то время, пока продолжался их путь, мальчишка трещал не переставая, как сумасшедшая сойка. Докладывал новости, из которых Стах не понимал ни единого слова. Кроме того, что пана каштеляна нынче нету, и придется ждать, но недолго, потому как на завтра назначен большой Капитул Райгарда, и не может быть, чтобы пан Вежис не приехал…

Стах онемел. Кто-то из них двоих ошибался. Быть не может, чтобы этот щенок говорил правду. Потому что если это так, то он будет вынужден поверить и во все остальное – в растреклятый этот Райгард, в то, что все вокруг него в этом замешаны, и даже Эгле… что в Резне, вместо коллегиума, ужиное кубло мятежников и еретиков… а еще ему придется поверить в младшего брата, а заодно признать, что он, Стах князь Ургале – ублюдок, прижитый от язычницы.

Отведенный ему покой был мал, но не тесен. Окно выходило за муры, и за рыжими мокрыми кронами деревьев было видно море. На самом деле, моря Стаху разглядеть не удалось: в сплошном сером мареве с трудом угадывалась линия небокрая, но ветер, кроме запаха прели, приносил еще и горько-соленый вкус морской воды.

Кроме узкой кровати, застеленной полотниной, в покое были консоль для книг и колченогий стул, к которому и прикоснуться-то было страшно, не то что сесть. Однако на стуле аккуратной стопкой было сложено сухое белье, а у кафельной печки во всю западную стену покоя Стах нашел бересту для растопки и кресало.

Он лежал под одеялом, наслаждаясь теплом, и сухой рубашкой, и чистыми простынями – он давно не спал в постели, – и смотрел на стену. Она была похожа на укрытое снегом поле, и длинная трещина-овраг пересекала гладко выбеленное пространство. В изножье постели, как раз на уровне взгляда, висело странное, больше похожее на меч, распятие. Дерево было темным, почти черным от старости. Стах прищурился и оцепенел: подножие креста обвивал уж – отлитый из такого же черного от времени серебра и поэтому плохо различимый в сумерках.

Длинное ужиное тело кольцами обнимало крест, покоясь головой на перекладине, и сложенная из мелкой бурштыновой крошки корона венчала змеиную голову.

В задумчивости Стах не услышал, как отворилась дверь, но вскинулся тут же – на звук чужих шагов;, зашарил под подушкой, куда спрятал нож.

– Кто здесь?

– Лежи, не трепыхайся. – Голос был резкий, повелительный, но еще не набравший полной силы.

Стах все-таки привстал в подушках и тут же замер, когда конец чужой даги уперся ему в плечо. Он увидел прямо перед собой холодный прищур синих глаз. Диких, разбойничьих… косая прядь выгоревших за лето волос упала поверх простого, сплетенного из кожаных ремешков, обруча. Разлет бровей и упрямый рот, смуглые обветренные скулы…

Юрген.

Стах ребром ладони отвел от себя братнино оружие, и увидел, как в глазах Юргена промелькнуло слабое любопытство.

Смерти отца Стах не помнил. Словно и не было ее, и уже потом, спустя годы, ему казалось, что отец просто уехал куда-то далеко, в такую даль, откуда почти невозможно вернуться. Потому и не навещает… так, во всяком случае, говорил Вежис. Говорил до тех пор, покуда и объяснения, и ложь сделались не нужны. Но и после Стах не мог поверить в то, что отца убили. Не помнил и боялся этой памяти, потому что вместе с ней приходило и другое, непрошенное. Лицо незнакомой женщины, смутное через пелену времени, почти неразличимые черты и ясная зелень глаз, и руки, мягкие ласковые ладони и пальцы, как цветочные лепестки, и бугорки мозолей от прялки.

…Он наклонился над упавшим навзничь человеком и увидел в его глазах золотые верхушки деревьев и облака в синеве, облака, замедляющие ход. Медленно, неотвратимо. Он отрянул с криком и уткнулся в колени женщины. Кажется, он кричал «мама»…

А у Барбары, законной жены князя Ургале, глаза были серыми. Стах отчетливо помнил ее портрет в одной из картинных галерей майората. Усталые глаза смотрели из глубины холста с немым упреком, и Стаху всегда казалось, он чем-то провинился перед матерью. И еще – он никогда не помнил ее рядом с отцом.

Значит – все они правы? И Вежис, и Юрген, и даже Эгле – они не лгут ему, не морочат голову глупой сказкой?! Это все так и есть? Ужиное воинство, путь за Черту, в мир не-живых, чтобы тем, кто из плоти и крови, жилось хоть немного легче?! И он должен стать частью этой сказки? Он, князь Ургале, добрый христианин, каждое воскресенье вкушающий причастие?

Стах думал об этом все время в нескончаемом бреду лихорадки, пытаясь найти хоть одно слабое звено в цепи представленных ему доказательств. Но все его доводы разбивались о взгляд Барбары – пани со старого портрета. Его мать не могла смотреть вот так, с таким отчуждением и укором.